Угол Леона Пайгля и Фрича Гайля
Цви Каплан
Вид из окна квартиры Геры Шейнкмана на створ улицы Альберта привел меня к моему детству. Я вижу камни на проезжей части улицы, красивые фонари, подстриженные деревья, двух сфинксов у дома напротив. Слева дом, куда моя мама привезла папу после свадьбы. Он в первый раз попал в большой город. С вокзала они ехали на извозчике, которые еще не перевелись в Риге как вид городского транспорта. В этом доме немного успел пожить и я. Справа папино ателье, за углом моя стекольная мастерская.
Тогда улицы носили другие названия. Они менялись регулярно вместе с властью, которая заменяла вывески. Русские на латышские, латышские на немецкие, потом еще раз в обратном порядке. И еще раз на латышские. Вывески менялись, но дома прочно приросли к месту, на котором они выросли во время строительного бума, который продолжался до начала первой мировой войны. Фасады домой украшали надписью на латыни ANNO и дальше следовал год постройки дома. Эти даты обрывается на 1914 году.
От дедушки Аврома я слышал фразу, которую в детском возрасте не мог оценить, но запомнил - «Раньше эти улицы назывались по другому, не Авоту, а Родниковая, не Дзирнаву, а Мельничная. И почему поменяли все эти названия?» Дедушка Авром первый раз был в Риге году в тринадцатом по пути в Петербург. У него было много старших братьев и родители отправили его из местечка в большой мир. Он погостил у одного брата в Риге, доехал до Санкт-Петербурга и там прожил несколько лет у другого брата ,работая у него. Брат делал шляпы, а мой дед развозил их заказчикам. Летом семнадцатого после февральской революции по чужим документам, ему было только шестнадцать лет, вступил в армию. И послужил временному правительству. Потом оказался в Красной армии, а вернувшись с гражданской войны в родной город попал еще на несколько лет в польскую кавалерию в Варшаву. В Риге он помнил не только старые названия улиц. Он показывал мне место, где стоял памятник Петру 1, где проходили трамвайные линии, где в те годы были синагоги.
Кусок города, где встретились улицы Элизабетинская, Альберта, Мельничная и Антонинская на многие годы привязались ко мне. Хотелось бы патетически воскликнуть, что тут я родился, но это не правда. Родился я в родильной отделении больницы, откуда меня привезли в мой первый дом на этом углу. Дом был прописан на улице Альберта, но вход в него был с Антонияс. Рядом находилась баня. В этот дом меня принесли в январе пятьдесят третьего года. Дело врачей начинало набирать обороты, ходили слухи о приготовленных на станции Рига-товарная пустых вагонах для вывоза евреев в Сибирь. Мой папа со своим братом пришли в больницу забирать меня домой, но забыли принести теплое одеяло, чтобы завернуть в него ребенка. Пришлось им возвращаться за вещами, а мы с мамой ждали их возвращения в больнице.
Мои первые воспоминания связаны с этой квартирой. Будто сигнальный гудок с парохода приспособили вместо дверного звонка. Наша комната была первой около входной двери и звонок пугал меня. Он разбудил мое сознание. Мое первое жизненное переживание это страх от его звука. В комнате была дверь и вела она в кладовку. Что там хранили я не знаю, но в памяти всплывают странные люди выходящие из нее. Бледныеи и прозрачные. Потом я называл это свое воспоминание встречей с пришельцами. Кладовка привлекала к себе странные силы. Возможно, я видел отблеск страшного события в жизни моей мамы. В кладовку начали стекаться чужие вещи. То лучшая подруга попросила подержать там медикаменты, которыми ее папа, старый рижски фармацевт приторговывал в годы послевоенного дефицита. Потом в кладовку попал пистолет. Настоящий трофейный принадлежащий старшему брату моей мамы, Ему нужно было от него избавиться и он попросил другую сестру выбросить его, выкинуть в реку. Умная сестра пожалела выбрасывать хорошую вещь, может пригодится в хозяйстве и принесла в ту же кладовку. Потом туда попал чемодан одного молодого человека, дружившего с другой маминой подругой. Потом оказалось, что этого человека искали, арестовали и он сказал где хранит свои вещи. За чемоданом и пришли однажды из милиции с обыском. Искали вещи этого молодого человека, а нашли много интересного. Вещи конфисковали, маму арестовали и ночь продержали в камере предварительного заключения. Утром ее вытащила из камеры подруга, которая работала в милиции. Наверно я видел тени милиционеров, которые проводили обыск. Это произошло за несколько лет до моего рождения, но моя мама всю жизнь боялась.
А рядом с нашим домом была городская баня. Мы продолжали ходить туда, даже переехав на улицу Виландес. Три квартала к центру города и поворот налево. В бане нужно было томительно ожидать в очереди, чтобы попасть в отделение. В этой очереди мы с папой услышали по радио о суде над Эйхманом, который проходил в Иерусалиме. И даже услышали несколько слов на иврите.
Справа виден угол здания первый этаж которого сегодня оккупирован кафе. Летом столики выносят на улицу. Цви Левин несколько раз в мои редкие приезды в Ригу приглашал меня сюда посидеть за столиком с бокалом пива и поболтать. Всякий раз меня охватывало странное чувство. За моей спиной место работы моего папы, швейная мастерская или ателье Мой папа работал в нем портным. После окончания в Москве курсов закройщиков его отправили работать а ателье военного авиационного училища на Московской. Там шили форму для летчиков. После реформы, которую Хрущов провел в армии, училище перевели в статус гражданского института, которому свое ателье не полагалось. Ателье закрыли, папу уволили. Так из закройщиков он снова вернулся к работе портным. Новое место обслуживало морское пароходство. Иногда он брал работу домой и нашивал толстые золотые полоски на рукава форменных пиджаков для капитанов дальнего плавания. В моем классе училось много детей, отцы которых ходили в море и щеголяли в костюмах с золотыми нашивками, но никогда не рассказывал им, что мой папа шьет форму для них.
И вот я сидел спиной к этому ателье, но обернувшись не видел через стекло склонившихся над швейной машинкой головы или папу, ловко управлявшегося с горячим утюгом. Через большие стекла можно было видеть головы, склонившиеся над чашками или над рюмками. И еще можно было увидеть свое собственное отражение в стекле витрины. Мое отражение было старше моего папы в те годы, когда я приходил к нему на работу.
В младших классах я учился во вторую смену, занятия в школе начинались только в два часа, меня оставляли одного дома, но не разрешали самому включать керогаз. Поэтому обедать мы ходили вместе с папой. Я приходил к нему на работу, сидел среди треска швейных машинок и шипения утюгов, ждал, пока папа не закончит шить или отглаживать китель и мы шли в столовую «Домашняя кухня»на улице Дзирнаву. Папа брал для меня полпорции супа и полпорции второго блюда. И конечно, компот. Хлеб в те годы, еще до хрущевских экспериментов с кукурузой стоял на столах вместе с солью, горчицей и уксусом. Потом он исчез не только со столов, но и с полок в магазинах. Едок в те годы я был плохой и на обратном пути слышал, как папа жаловался на меня: «Я ему взял полпорции, а он от своей полпорции съел полпорции! Как можно так мало есть?» Еды мне хватало, чтобы проводить папу до ателье и потом идти в школу, фасад которой виднелся в конце улицы. Идти было далеко и скучно. И чтобы подбодрить себя я пел песни. Песни меняли одна другой, когда я проходил дом. Новый дом, новая песня. Песни, которые слышал по радио в воскресной передаче «С добрым утром». Некоторые песни мы учили в школе на уроке пения. И так я приходил к перекрестку улиц Дзирнаву и Свердлова, где первая улица упиралась во вторую и моя школа впускала меня внутрь на долгие скучные часы учебы.
Если вернуться назад на улицу Леона Пайгле и дойти до Элизабетас или улицы Кирова, то можно тут найти магазин канцелярских товаров. На самом углу улиц. Сюда мы ходили за тетрадками, карандашами. Став постарше покупали в нем батарейки, фотопленки и прочие предметы мальчишеских увлечений. Почему-то в этом магазине было все, о чем я мог мечтать. Тут была полка с фотоаппаратами, транзисторными приемниками, колонками для стерео проигрывателей. Все новинки многочисленных рижских радиозаводов попадали в этот магазин. Продавцами были высокий худощавый латыш и его жена. Они вели себя, как будто это был их магазин. Очень спокойно, доброжелательно и с достоинством они занимались своим делом. Несмотря на молодой возраст они могли еще помнить лучшие времена и мало походили на обычных советских продавцов, за минимальную зарплату проводящих весь день в закрытом душном помещении.
Купив несуществующую пленку за 35 копеек, как много лет назад для несуществующего фотоаппарата и выйти из магазина, в котором сейчас расположился банк, чтобы пройти два шага по улице и войти в следующую дверь. Подняться на третий этаж. Это прыжок на много лет вперед. Почти над магазином жил Володя Митин в дом которого мы с Ирой попали в середине 80-х. В его квартире проходили занятия «Рижских чтений по иудаике». На книжных полках книги по математике и по юриспруденции. «Кто же хозяин этой квартиры? Кто он? Математик, юрист?» - спросила меня Ира. Он оказался профессиональным окномоем. Мыть окна в конторах или промышленных зданиях было делом сложным, работа не простая. Математика была его увлечением, а юриспруденция способом помогать своему окружению. И в эту триаду Володя пытался привнести свое новое увлечение иудаизмом. Он открыл свой дом для рижских отказников, помогал им в решении юридических вопросов, давал советы. Я много раз бывал в этом доме, но запомнилось последнее посещение квартиры Митина перед отъездом его с семьей в Израиль. Было уже тепло, весна. Володя был потерян, к радости отъезда примешивалась горечь потери. Накануне умер легендарный латыш, спасший во время войны сотни евреев Жанис Липке и на стене было написано время и место похорон Жаниса. Володя дружил с ним и с его женой. Подвиг этого человека волновал Ицхака, так он просил его называть, и он пытался понять, что помогало рижскому докеру поставить на кон жизнь свою и своих детей и помогать евреям, которых уничтожали по всей Европе.
За спиной Ицхака, который стоял около раскрытого окна был виден знаменитый фасад. Произведение архитектора Михаила Эйзенштейна в стиле модерн. Громадные женские лица в два этажа украшали здание. А в подвале находилась стекольная мастерская, в которой я проработал последние годы перед отъездом в Израиль. Мы делали витражи, у которых есть вполне красивое название. Это называется бельгийский витраж, когда на стекло наносится рамка и пустое пространство заполняется краской. Издали похоже на настоящий витраж, но делается быстрее и стоит намного дешевле.
Эти два дома с мастерской и с квартирой Митина с выходом в Старую Ригу в синагогу стали треугольником моей жизни. Я приходил на работу и пока мои коллеги не появлялись там успевал прочитать часть утренней молитвы. В подвале дома построенного рижским евреем в начале века другой еврей через восемь десятков лет по буквам прочитывал главную молитвы «Шма, Исраэль». Это по началу занимало у меня минут сорок. Когда я научился справляться с текстом, мой рабочий день начинался в синагоге на улице Пейтавас в Старом городе. Там я появлялся в девять часов и после молитвы приходил в стекольную мастерскую.
Раннее утро. Я сижу на балконе и передо мной простирается весь Иерусалим на холмах под громадным небом. Я вижу его насквозь. Стадион «Тедди», жилой комплекс с высокой башней «Холлилэнд», гостиницы и деловые центры, красивая дуга нового моста около вьезда в город и на холмах, которые далеко окружают город с севера могила пророка Шмуэля. Весь город подо мной. Гора Гило возвышается над Иерусалимом.
Передо мной чашка с зеленым чаем. Эту чашку Ира привезла мне из Риги, когда ездила туда одна. Я в то лето приходил в себя после автомобильной аварии. На чашке улица Альберта, ее правая красивая сторона и на каждым домом год его постройки.
До этой улицы лететь пять часов на самолете. А назад в годы, когда я жил на этих улицах полету всего несколько секунд в памяти. Я могу снова позвонить в квартиру своего детства и услышать страшный гудок около входной двери. Могу с папой за руку пройтись по улице и услышать, как он мне говорит: «Посмотри, какой лев на крыше с поднятым хвостом. Видишь!» Могу оседлать сфинкса, которые охраняют вход и представить, что из дома выходит философ Иссая Берлин и направляется в Лондон. Могу выпить пива вместе с Цви Левиным в кафе, около швейного ателье и услышать его голос: «Девушка, нам еще по пиву, пожалуйста. Какое? Конечно «Piebalga”, спасибо!»
Могу придти в гости к Гере с парой пива местных производителей. Налить пиво в большой бокал, отпить пару глотков, подойти к окну и бросить взгляд на створ улицы Альберта. Прошло больше шестидесяти лет, когда я первый раз оказался на этом углу.
Наступила вторая половина жизни. До ста двадцати!
